Переселенцы и новые места. 6. Толпа (1) 

Дедлов (В. Л. Кигн). Переселенцы и новые места. Путевые заметки. — СПб., 1894.

НОВЫЕ МЕСТА: Оренбург. От Оренбурга до Орска. Новая линия.Кустонай. Тобольние поселки. Голод. Из поселков в Троицк. Урал.
ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ: Толпа (1).

С. В. Иванов. Переселенка в вагоне. 1886

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Переселениями заведует одно из «делопроизводств» («отделений») Земского отдела Министерства внутренних дел. В нем работают два чиновника. На местах, в пунктах, через которые идет переселение, именно в Самаре, Уфе, Оренбурге, Тюмени и Томске, находится по чиновнику. Эти именуются «чиновниками особых поручений при Земском отделе, командированными Министерством внутренних дел» в те города и губернии, где они живут. Подчинены они прямо Земскому отделу, что ставит их в независимое положение на местах. Главная их задача — регистрировать проходящих вперед и назад переселенцев, выдавать им пособия на путевые надобности и давать маршруты в те места, куда переселенцы идут. Это летняя работа чиновников. Зимою им приходится содействовать переселенцам при водворении на новых местах: при покупке и арендовании казенных, частных и инородческих земель, при перечислении из старых обществ в новые, при возобновлении паспортов, при взыскании долгов, оставшихся на стороне, и т. д. и т. д. почти без конца, потому что переселенцы относятся к чиновникам Земского отдела с доверием, и последним нередко приходится выслушивать просьбы вроде того, чтобы запретить мужу пьянствовать, велеть жене не баловаться, приказать башкирам отдать свою землю переселенцам даром, отправить мужиков на казенный счет в индейские страны и проч. Труднее всего приходится чиновникам в Тюмени и Томске, через которые проходит народу от 30 до 40 тысяч в лето [в 93 году через Тюмень прошло около 100.000 душ]. Этих переселенческих контор я не видал. Меньше работы в Самаре, Уфе и Оренбурге, хотя все-таки через последний проходит до 15.000 душ. Тут переселенческие конторы помещаются при частных квартирах чиновников и состоят из одной-трех комнат. На стене портрет Государя, в углу образ Божией Матери Путеводительницы, который переселенец отыскивает и на который молится, прежде чем поклонится чиновнику. Если переселенец сам образа не видит, он спрашивает: «А где же, твое степенство, у тебя Бог?» Один или два сосновых стола, такая же полка, такие же скамьи-прилавки. На столах разного рода бланки: даровых проездов по железным дорогам, удешевленных билетов, маршруты во все страны широкой матушки Руси, от пути в недалекую Челябу до настоящих «походов Кира и Александра»: в Мерв, в Самарканд, в «Бийский», на Амур, в Верный, в Кокчетав, за Байкал, — билеты, маршруты, книги для регистрации переселенцев, бланки расписок в получении пособий, которые летом пишутся десятками в день. «Дел» нет, потому как дела должны кончаться быстро. «Дела» заменены папками, в которых лежат по алфавиту фамилий «входящие»; «исходящие» могут быть отысканы тоже по алфавитной книге. В Самаре чиновник Земского отдела обходится без помощников. В Уфе есть письмоводитель. В Оренбурге письмоводитель и писец. Летом переселенческая контора открыта с 9 утра и до 9 вечера, и в ней и около нее, на улице, густая толпа. Войдемте в контору.

Толпа

Без четверти 9 утра. Переселенческий чиновник, по-народному «переселенный», и его письмоводитель раскладывают по столам книги и бланки, и оба не без тревоги поглядывают в окна.

У крыльца и на противоположной стороне улицы, под каким-то навесом, мужицкая толпа. Нет еще 9 часов, но восточное солнце жгуче, и народ ищет тени. Чиновник опытным взглядом окидывает толпу: по меньшей мере двести душ.

— Ну, держитесь, Иван Иванович! — говорит чиновник.

— Да я уж как будто и привык, — покорно отвечает письмоводитель.

— Сколько градусов?

— Двадцать пять.

— Значит, к часу опять до сорока девяти дойдет.

— Что ж, я уж как будто и привык…

Без десяти 9. Опять поглядывают в окна.

— Михайло! — кричит чиновник.

Является рассыльный, он же и частный камердинер чиновника.

— Карболки в тарелки налил?

— Налил.

— Давай теперь персидский порошок.

Чиновник берет благодетельный порошок и посыпает им магические круги вокруг столов и стульев. Посыпаются также пороги дверей, ведущих из конторы в частные комнаты чиновника. Тщательно посыпается и платье чиновника и письмоводителя.

— Иван Иванович, взгляните-ка в окно: чуваши сегодня есть?

— Есть.

— Гм! Надо прибавить порошку… А бабья много?

— Есть и бабье.

Надо и еще подбавить! Да смотрите не зевайте: вчера были мужики, сегодня бабы. Как бы зря двойных пособий не выдать: вчера мужик взял, сегодня баба возьмет. Хорошенечко их насчет прозвищ пробирайте.

— Да уж я к этому привык…

— Знаю. Но все-таки к полудню, когда до сорока девяти градусов дойдет, и поослабнуть можно… Михайло, воду в графинах почаще меняй! Чтобы холодная была!

— Слушаю.

Без пяти 9.

— Вы в отдельной комнате сядете? — спрашивает чиновника письмоводитель.

— Как и всегда, когда народу много. И помните: тактика прежняя. Делайте вид, что переселенческий чиновник — это вы; выражайтесь так: я не могу, я могу, я осмотрю твое имущество, я даю тебе такое-то пособие. Когда очень напирать начнут, — с одним сами разговаривайте, другого ко мне; с одним сами, другого ко мне. Пензенских, симбирских, самарских, саратовских долго не задерживайте: это народ кто богатый, кто добросовестный, — верить можно. Чувашей жалейте: не лгут. Туляков и орловцев ставьте на правеж: очные ставки делайте, посылайте на лестницу думать, нужно ему пособие или нет. Что до тамбовцев…

— Знаю!

— Что до тамбовцев, так тут, уж нечего делать, надо кричать. Кричать, пронзительно смотреть им в глаза, уверять, что знаете их; уверять, что они уже два раза у нас были…

— Да ведь не помогает.

— Все равно. Надо делать что можем. Тамбовцев ко мне не посылайте; не поможет, — просто в случае крайности велите выводить. Из других же, кто будет подозрителен и упорен, посылайте ко мне, — но с торжественностью, предварительно робко постучавшись ко мне в дверь и доложив, что такие-то желают меня видеть.

— Да я уж привык.

— Но осторожней всего с малороссами и бабами. Вы, по-видимому, тех и других мало знаете. Помните, что орудие баб и хохлов — слезы.

— А с немцами как быть?

— Не говорить им при народе вы, хоть бы они в бархатных пиджаках пришли.

Чиновник и письмоводитель садятся за столы, рассыльный распахивает дверь; толпа, давя друг друга и конфузясь давки, вваливает в контору и дружно начинает креститься на образ. Запах карболки заглушается запахом давно не мывшегося, целые недели превшего под тропическим солнцем люда. Громадные переселенческие блохи мужественно прорывают магические круги персидского порошка. Переселенцы жаждут «способий», блохи — крови. Суммы, отпускаемые на пособия, очень невелики, собственной крови всякому жалко, и начинается борьба из-за «крови и злата».

Пусть чувствительный читатель не возмущается черствым отношением переселенческого чиновника к толпе. Толпа — всегда толпа: жадная, неразумная, недобросовестная. Русская крестьянская толпа, поставленная лицом к лицу с чиновником, особенно отличается этими свойствами. Она жадна, потому что убеждена, что Батюшка сколько захочет и велит наделать бумажек и раздать всем, сколько нужно. Отчего же это не делается? — Делается, но чиновники перехватывают и у себя оставляют самый сок, сторублевки, а темному люду по его дурности разве-разве желтенькая перепадет. Как же не стыдно чиновникам? — Вона! А старосте разве стыдно взятки брать, старшине разве стыдно общественные деньги красть, волостные судьи за ведро водки разве не решают дела вкривь и вкось! Почему же и старшина, и староста, и судьи такие воры? — А потому что аспиды. А общество чего смотрит? — Да общество пьяное… Ну, и не верит толпа никому: ни старосте, ни чиновнику, ни себе. Правила — какие там правила! Порядок — где они его видали, этот порядок! Права, обязанности — ни о чем подобном они ни от кого не слыхали. Все, что они знают, это — нахрап или упасть на колени, злющие зазеленевшие глаза или слезы и сморканье. Такими, а не иными способами со времен Гостомысла мужик отбивал у соседей выгон или вымаливал у тиунов прощение недоимок. А пример кулаков, купцов! Нигде ничего подобного праву, правилу, обязанности, долгу, порядку. Пройдут долгие годы, пройдут десятки лет, прежде нежели русская толпа совлечет с себя ветхого «естественного» гостомыслова человека и начнет обрастать культурной кожей. Долго придется этого ждать, хотя перелом происходит именно теперь. Именно теперь мы переживаем критический момент. Не в Петербурге, не в Москве решаются теперь будущие судьбы России, а в глухих деревнях: русских, мордовских, татарских, башкирских. Не экономические и психологические общества, не редакции либеральных и консервативных газет привлекают теперь жадное внимание человека, стоящего лицом к лицу с народом; нет, он вслушивается в то, о чем говорят на сельских и станичных сходах, всматривается в то, что делается в волостных судах. Не статей и речей, исполненных глубокого политического смысла, ищет он; по его мнению, во сто раз полезней была бы копеечная брошюра, которая объясняла бы глухим деревням, что бумажек нельзя печатать, сколько станок выдержит; что «способие» — не только бумажки, но и деньги; что казна — это сам он, мужик; что каждая выданная ему бумажка его же новый вексель; что гостомысловы времена прошли безвозвратно… Успех России не в удаче передвижной выставки, не в новом переводе «Гамлета», а в старосте, выбранном без попойки, в переделе земли, сделанном не от жадности, чтобы захватить хорошо вспаханную полосу соседа. Я не отрицаю ни передвижной выставки, ни «Гамлета», ни газет; да не только не отрицаю, но признаю их непременным условием моего благополучия, но отношу их к народу так, как отношу мой деревенский дом к моим полям. Я не могу прожить без культурно устроенного гнезда, но гнездо не может существовать без полей. А мы думаем лишь о доме, а поля не только в забросе, но и агрономы-то отличают гречиху от проса только на знакомой картинке, а не в натуре. Точно так же и мужика знают только по картинкам. На картинке-то у него и блох нет, и молчит он, и не обманывает, и нахрапа не показывает; другое дело в натуре, особенно когда мужик предстанет перед вами в образе толпы в двести-триста голов.

Можно, конечно, ладить с мужиком и без личины суровости, без комедии затворенных дверей и торжественных докладов о том, что нельзя ли видеть «самого». Бывают в переселенческих конторах и речи «по душам». Идут, например, близкие, — самарцы или уфимцы. Народ хороший. Не франт: рубахи не ситцевые, а домотканые, синие, с белой ниткой. Не пьяница: лица свежие, у стариков бороды что твоя проволока, у молодежи — соболь, грудь выпуклая. Не хам: говорит на ты и величает степенством, а не высокопревосходительством. Денег, разумеется, не оказывают больше трех рублей, но деньги есть, не много, не тысячи, даже не сотни, а есть наверно. Просят пособия. Вгляделись в лица, в ухватки, в одежду, осмотрели телеги и лошадей. Действительно, у одного два колеса слабы; у другого лошадь не то что плоха, а ненадежна; у третьего старуха никуда не годится, на втором переезде наверно помрет и нужно будет хоронить, расходоваться. А путь бесконечный, за Иркутск, а народ хороший… Помочь разве?

— Рррр… — самарцы падают на колени: помоги, помилуй!

— Иван Иванович, как думаете?

— Да что ж… Только вот тут симбирцы в Ташкент идут. Тоже ничего народ, а израсходовались сильно, да и сейчас надо им верблюдов нанимать.

— Ну-ка, симбирцы, подойди.

Подошли. Тоже не франты, не пьяницы и не хамы. Тоже грудь колесом: бороды проволокой, а бородки соболем. Только поприземистей, точно вприсядку пойти собираются.

— Рррр… — и симбирцы все на коленях.

— И тем, и этим разве дать?

— Как хотите. Только останется ли на осень обратным?

А тут живым предостережением как раз стоит и обратный, из ранних, предвестник осеннего движения обратных, которых, например, в Оренбурге проходит ровно столько же, сколько и двигающихся на восток [В общем обратные составляют 12%. Цифра огромная, если принять во внимание, что идут назад только наиболее энергичные из потерпевших неудачу в Азии. Сколько же бедствует их там, не в силах вернуться на старину.]. Обратный в полном смысле слова ужасен. И он, и его дети, один другого меньше, и его баба, к удивлению, почти всегда беременная, и тележонка с кибиткой, и даже его лошаденка представляют собою кучи лохмотьев. Одежда — лохмотья; в телеге — рваные лоскутья; кибитка — изорванная рогожа; лошадь — лохмотья дрянной лошадиной шкуры и лошадиных волос. Телега стоит под окнами; лошадь дремлет в изнеможении и шевелит губой; в телеге сидят беловолосые ребятишки с тонкими, худыми шеями, руками и ногами. Вошедшего в контору отца этой семьи и хозяина этого имущества бодрые «проходящие» затерли в угол, и он стоит и тоже точно дремлет, как его лошадь.

— Откуда ты?

— Оттедова…

— Вон уж как отвечает, видите?! — обращается чиновник к самарцам и симбирцам.

Самарцы и симбирцы, не вставая с колен, смотрят на обратного, и на лицах их изображается тревога нехорошего предчувствия.

— Ну, говори-ка, где твое оттедова?

Обратный молчит. Проходящие ждут.

— Откуда идешь?

— Из Нового города.

— Значит, из Кустоная?

— Из него, из Вольного города.

Молчание.

— Ну, кому же помогать, вам или ему? Сами скажите.

Наступает критический момент. Иной раз дело кончается тем, что проходящие молча поднимаются с колен и уходят. Но чаще в дело вмешивается или баба, или подозрительный старичишка, профессиональный «садчик» на новые места, который сманил народ, обманет его, а пока учит его уму-разуму. Насчет «переселенного» садчик уже налгал мужикам с три короба, наобещал им от него золотые горы «способий», и теперь для поддержания своего авторитета ему нужно сорвать хоть что-нибудь. Бабы начинают выть, «садчик» слезливо причитает, наученные им бороды и бородки издают неясный гул. Этот гул довольно равнодушен и служит новым доказательством, что народ вовсе не в крайней нужде. Но сорвать «способие» он решил во что бы то ни стало. И тут уже приходится говорить целую речь. Это не так легко, прежде всего уже просто физически, потому что нужно перекричать шум толпы. Затем, нужно говорить убедительно, с чувством, чтобы пронять слушателей. Да, наконец, и в самом деле расчувствоваться можно: ведь живые люди перед глазами. Этот обратный — такое горе, такое несчастье, какого в другом месте и не увидишь; эти бороды и бородки, свежие и крепкие, как антоновское яблоко, так трогательно верят в ожидающее их благополучие, так больно сжалось их сердце при виде неудачника, так велика вероятность, что через год-два и эти крепыши исчахнут, как и он, что раз позволив себе говорить по душе, трудно совладать с нервами и не расчувствоваться всерьез. Главный пункт речи — картина осеннего движения обратных, для которых и нужно беречь деньги. Разговор по душе всегда достигает цели, производит впечатление и убеждает. Сначала смолкает гул, потом лица становятся серьезны, потом люди поднимаются на ноги, — и вдруг веселеют, должно быть, от сознания, что и их не обманывают, что и они бросили соблазнительную мысль обмануть, а кроме того, великодушно уступили «способие» таким горемыкам, как стоящий перед ними обратный. Хорошие в такие минуты бывают у народа лица, хороши и эти минуты, но доставлять себе эту роскошь по несколько раз в день в продолжение нескольких месяцев невозможно, — сил не хватит.

И идут, идут, идут эти самарцы, туляки, екатеринославцы, черниговцы, киевляне, подольцы от ранней весны до поздней осени на восток и обратно. Идут богатые, идут нищие; сильные и больные; умные и глупые; опытные, мудрые, семейные и только что повенчанные влюбленные, глупые и от молодости, и от медового месяца парочки. Идут русь и татары, мордва и чуваши, малороссы и немцы. Куда они идут? — В Кустонай, Туркестан, в Мерв, в Томскую на кабинетские земли, в Акмоллы, к Семи-палатам на Семь-реке; иные ищут Китайский Клин и индейскую землю. Зачем они идут? — За счастьем. Отчего они идут, что их гонит? Последний вопрос настолько важен, что на нем нельзя не остановиться.

Между идущими на восток совершенных бедняков нет и не может быть. Нужна лошадь, притом сильная; нужна телега — крепкая; нужны немалые деньги для проезда не только по железным дорогам и на пароходе, но и на своих лошадях или волах. Уходят не от наступившей, а от надвигающейся бедности, от «тесноты». Но теснота эта специально русская. Чем привольней губерния, тем сильнее чувствует мужик тесноту. Больше всего уходят из привольных Самарской, Саратовской и Новороссийской губерний. Теснота не в малоземелье, а в необходимости перехода от первобытного хозяйничанья на девственной почве к более сложному хозяйству. Самарец уходит оттого, что не стало ковыльных степей. Тавричанин не может держать прежние громадные стада овец. Тамбовец, пензенец и рязанец бегут от сохи; они взяли от земли все, что мог им дать вершковый слой почвы, который они поднимали одноконной сохой. Екатеринославец и херсонец пашут плугом не меньше четырех вершков на двух-трех парах волов, но их почва уже запросила удобрения. Всем им предстоит одно из двух: либо ломать земледельческую культуру, которой народ держался со времен Рюрика, либо идти по белу свету искать таких мест, где рюриковы времена еще не прошли. Ничего не может быть естественней, что народ избирает последнее! Даже немцы, и из тех многие идут на восток, где они могут держаться своего старого перелога или трехполья, самой легкой и дешевой системы хозяйства, которая в Бессарабии или Екатеринославской губернии уже отжила свой век.

Но между немцами и нашим братом большая разница. Для немца переселение на восток — печальная необходимость, и он идет туда лишь в том случае, если уж никак не может одолеть вздорожавшей земли на родине, если есть хоть малейшая возможность остаться, он остается; а оставшись, он как раз вовремя меняет систему полей, меняет орудия обработки почвы; не тужит, что овцеводство отжило свой век, и овечий выгон заменяет полями пшеницы; заметив, что кукуруза стала выгодней пшеницы, он сеет кукурузу; заметив, что пошли в ход русские вина, он закладывает в Бессарабии и Таврии виноградники, которые уже теперь достигли весьма внушительных размеров. Словом, немец пользуется в одинаковой мере и естественными богатствами почвы, и могучим орудием, которое дает ему в руки культура. Он чувствует себя хорошо и при 60-десятинном семейном наделе, и на трех-четырех десятинах виноградника, с его сложной и трудной обработкой. Что является причиной превосходства немца?

Причина одна, — его культурность, культурность, от которой бегут наши переселенцы. На «старине», с одной стороны, культуры требует сама земля, давшая без помощи человека все, что она могла дать. С другой, — теснит культурный человек, в образе врага славянства и России, — немца. А немец немалочислен: одних старых колонистов, вызванных правительством в конце прошлого и начале нынешнего столетий, больше полумиллиона; а немца нового, хлынувшего в Россию после семидесятых годов, наполнившего Польшу и Волынь, и западные губернии, надо считать миллионами. Поляки пошли наутек в Бразилию, наши — за оба Урала. Кого ни спросишь, например, из новороссийцев, что сделали с землей на старине, отвечают: продали. Кому? — немцам, потому что хорошо платят. Отчего же немец не только покупает, но и задорого покупает ту самую землю, которую русский вынужден менять на сомнительные блага «новых мест»?

Народ идет за счастьем — и лишь редко находит его. Переселенец, идущий за оба Урала, воображает себе намеченное новое место таким же, как и его родина. Положим, в русской Азии есть места, соответствующие по почве Европейской России. Есть там и черноземные степи, есть поемные луга, плодородные суглинки, покрытые лесами и годные к медянному хозяйству: можно найти нечто напоминающее и Бессарабию, и Харьковщину, и более суровую Пензу, и луга и леса Вятки и Вологды. Все это похоже на «старину»; но, во-первых, не тождественно с нею и, во-вторых, на несколько сортов хуже, если не совсем худо. Чернозем, лежавший на восток от Урала, местами так же черен, как и европейский, но слой его тонок; а плодородная сила истощается быстро, всего в несколько лет. Лето азиатских «Новороссий» и «Украин» так же жарко, как и в их первообразах, но в конце мая бывают морозы, способные положить рожь и убить яровые, как это было в 91 году на юге Оренбургской губернии; а в начале сентября может выпасть и лежать несколько дней снег, как случилось там же в 1884 году. Азиатские зимы везде, кроме южного Туркестана, столь же суровы, как где-нибудь в Олонецкой губернии. Сравнительно «европейский» Оренбург испытывает, после 50° R летом, зимние морозы в 45°. В степных местностях Азии бураны сметают снег и обнажают почву. Обнаженные посевы вымерзают, культура озимых невозможна, а жить одними яровыми рискованно. Прибавьте к этим климатическим невзгодам насекомых: червь, кобылку, барабинскую мошку, порождения невозделанных, да и не могущих быть возделанными болот и бесплодных степей; прибавьте чуму и сибирскую язву; не забудьте отсутствие путей сообщения и заработков, — и вы поймете, какое рискованное предприятие эти переселения, поймете и то, почему так много обратных, почему и удержавшиеся на новых местах часто или прямо бедствуют, или влачат жалкое существование. Богатством и довольством пользуются или те, кто попал на исключительно благоприятные места, или осевшие по торговым путям, где велики заработки, или люди с железной волей и крепкими общественными инстинктами, каковы некоторые сектанты.

(Продолжение следует)

См. также:
• И. И. Гейер. По русским селениям Сыр-Дарьинской области.