Об избываемом горе
Об избываемом горе
«Я рассмотрю две практики использования плача, ориентированные на настоящее, которые были разработаны в еврейских мистических текстах.
Первая из них — мистический плач, то есть стремление получить видения и знание тайн ценой посредством специально вызванного плача.
Второй тип плача — теургический — должен был вызвать «плач» в горном мире, внутренние процессы в сфере божественного, инициированные человеческими слезами. (…)
Необходимо упомянуть основные различия между этими двумя типами плача, ориентированных не на прошлое или будущее, а на настоящее. Последний тип деятельности по своей сути был теургической интерпретацией номически предписанного плача. Эта техника была сосредоточена на процессах в высшем мире, сам каббалист был инструментом, а не целью этой деятельности».
/Моше Идель. Каббала: новые перспективы./
Девочка одиннадцати лет очень настойчиво убеждает маму: ей, девочке, совершенно необходимо в особенный лагерь на три дня. Это лагерь психологических тренингов, туда только что ездила ее младшая сестра, привезла таких впечатлений, что старшая теперь готова считаться ребенком с трудностями в общении, только бы поехать. И вроде не запрещают ей ехать, нет, и даже денег на это изыщут, но дело в том, что младшая поедет тоже. И старшая, уперевшись рогами, объясняет, что ей необходимо, да, необходимо поехать туда одной. Либо чтобы они там были обе равное количество раз, либо чтобы не ехал никто.
У нее проблемы не меньше! (что неправда, конечно, она как раз отлично общается).
Ей нужно туда не меньше!
Не меньше и даже больше, да!
Проспорив с мамой полчаса, девочка одиннадцати лет кричит: да у меня совсем нет друзей! — кидается вон из кухни в детскую, падает лицом в подушку и бурно рыдает.
Рыдает истово, на то самое настоящее, которое такое неправильное с ног до головы, рыдает именно ради того, чтобы исправить это самое настоящее, этот плач бесконтролен и отлично контролируем одновременно.
Я полностью согласен с Миядзаки: нет на свете большей силы, более прекрасной, удивительной и опасной, чем маленькие девочки.
Где-то я видел определение такому плачу как «слезы тщетности».
Ничего подобного.
Слезы тщетности — это когда не получилось или когда нагоняет прошлое, это очень взрослый плач.
А вот такие бурные рыдания — они для настоящего.
Они адресные. Ребенок, может быть, и сам не понимает всей магии своего действа, но догадывается об адресности. («Я не тебе плачу, а тете Миле!»)
И разговор:
До некоторого возраста ребенок не знает разницы (или, если точнее, взаимосвязи) между горем и болью. Боль — это что-то физическое, коленку расшибить. Все, что давит на душу — это горе. Сиюминутное, в настоящем, и его можно заклясть адресным плачем. Потом накапливается эмоциональный опыт, и приходит понятие душевной боли, чего-то, что острее детского горя, и переживание этого чего-то дает большее наслаждение, чем адресный плач.
И вот тогда и появляется идея возвышенного страдания, боли-наслаждения, переживания ее и превращения ее в какие-то поступки, которые должны потрясти всех окружающих. В книжке «Рукописный девичий рассказ», где собрана масса историй о любви, очень точно подмечено, что самой распространенной концовкой является благородное самоубийство одного или обоих партнеров. И рыдают там всегда именно слезами тщетности, пост-фактум.
Удивительные превращения все-таки проходит дух, наращивая опыт и память.
