БУДУЩЕЕ КАК ПОВОД ДЛЯ ОПТИМИЗМА

1: Ждут ли нас тёмные века или почему полезно знать историю

Многие футурологи и экономисты, наиболее известны из которых Сергей Переслегин и Михаил Хазин, делают вывод о высокой вероятности срыва процесса формационного перехода (а мы сегодня имеем как переход от индустриальной фазы к постиндустриальной, так и стоим в начале перехода от экономической общественной формации к постэкономической, а также от информационного общества к нетократическому, неинформационному).  В качестве основного аргумента они приводят исторический пример перехода от античной модели общества к феодальной, когда произошёл срыв и человечество погрузилось на полтора тысячелетия в средневековье. Михаил Хазин, помимо исторических аналогий, указывает также и на возможный экономический механизм такого срыва: крах действующией финансовой системы, обеспечивающей высокий уровень глобального разделения труда, приведёт к неизбежному откату этого уровня, а значит – и неизбежной деградации основанных на данном экономическом базисе социальных институтов. Сергей Переслегин в качестве механизма приводит нечто более туманное – типа туповатое человечество не справляется с растущими информационными потоками, и потому станет жертвой информационного перегруза, свалившись опять же в деградацию.

Оставим пока в стороне критику обоих этих механизмов и зададимся вопросом – а были ли в реальной истории срывы информационных переходов? Понятно, что и Переслегин и Хазин по разным причинам остаются приверженцами той мифологии, которая под видом исторической реконструкции внедрялась европейской системой образования по итогам Римского конгресса 1903 года. Однако же, научный подход давно не оставил камня на камне от основ этой реконструкции, и споры сейчас идут скорее о мотивах внедрения тех или иных мифов, её составляющих. В то же время, сам научный подход, ставит вполне очевидные ограничения буйной фантазии реконструкторов.

Первым таким ограничением является необратимый характер роста населения в аграрном обществе. Например, всю первую половину XX века Россия прожила в условиях тотальной демографической катастрофы: революции 1905 и 1917 года, две мировые войны, гражданская война, тиф, испанка, тотальные репрессии, массовая эмиграция, голод на Украине и в Поволжье. Суммарное число жертв этих процессов измеряется десятками миллионов, а по оценкам некоторых демографов численность этих жертв значительно превышает сто миллионов.

В условиях тотальной демографической катастрофы численность населения России выросла со 117 миллионов в 1897 году (Империя без Польши и Финляндии) до 208,8 млн. в 1959 году (в границах СССР). То есть средний рост за период составил 1% в год, даже с учётом грандиозных потерь в течение всего периода.  А это значит, что для любого исторического периода мы должны принять факт, что рост населения был порядка 1%, а не изобретать мифы о катастрофах, способных сокращать население в разы. Следовательно, удвоение населения до момента появления социального государства неизбежно происходило каждые три поколения (70-75 лет). Это значит, что от момента появления первого человека до достижения численности 1600 млн в 1900 году (когда появляются сколь-нибудь достоверные данные о населении) прошло 2100-2200 лет, то есть 80-90 поколений. Поэтому все сказки насчёт существования не просто людей, а культурных людей за пределами этого исторического периода есть либо мошенничество, либо мракобесие.

Единственный случай, когда этот устойчивый рост был поколеблен, была грандиозная катастрофа, связанная со сдвигом земной коры относительно оси и сопровождающих его адаптационных процессов. Последовавшее затопление огромных пространств действительно могло привести к сокращению численности населения в разы, и понятно, что более пострадали наиболее развитые регионы.

Второе ограничение, которое ставит научный подход перед историческими реконструкциями – это прямая связь численности населения со способом хозяйствования, а значит и форматом общественного устройства. Например, при плотности населения менее 0,5 человека на квадратный километр, возможна жизнь охотой-собирательством, то есть малыми семьями. При более высокой плотности уже возникает земледелие и рыболовство, а с ними и родоплеменной строй. Наконец, при достижении плотности населения 5 человек на квадратный километр неизбежным является появление полиса, то есть исключение превышающей эту плотность части населения из сельского хозяйства и переход к иным занятиям. Наконец, достижение плотности 15 человек на квадратный километр приводит к неизбежности мануфактурного способа производства, а достижение плотности в 40-50 человек влечёт буржуазную революцию и индустриальный общественный строй.

Формационные переходы происходили в реальной истории без всяких откатов в «тёмные века», которые имеют место лишь в фэнтези-реконструкциях версии Римского конгресса 1903 года. Переходы случались с завидной регулярностью по достижении соответствующей плотности населения в тех или иных странах. Регулярно происходил переход от родового строя к феодальному, от феодального – к «старому порядку» (то есть корпоративной монархии образца Людовиков XIV-XVI), а от него – к буржуазному строю.

Единственным нарушением этого поступательного процесса явилась цепь грандиозных катастроф, связанных со сдвигом коры земли относительно оси. Замораживание и затопление огромных территорий Сибири, выброс в атмосферу нервно-паралитических фосфатных газов, адаптационное опускание коры и затопление прибрежных зон Средиземного и Чёрного моря – наиболее развитых торговых городов – привело к гибели античной цивилизации как раз накануне перехода к буржуазному строю (причём из своего XVII века античность была «историками», обосновывавшими права новых династий, отправлена в доисторическую эпоху). На несколько десятилетий Европу охватило вызванное отравлением атмосферы сумасшествие, история которого и была потом реконструкторами растянута на тысячи лет средневековья.

Но даже такая катастрофа смогла лишь немного задержать, но не остановить формационный переход. Рост населения возобновился, а с ним и неизбежное усложнение экономики и общества.

В реальной истории прогресс человечества неостановим и необратим. Именно этот факт и скрывает от нас легендарная история.

Оговорюсь здесь, что сокрытие этого факта не было сколь-нибудь существенной целью творцов легендарной реконструкции истории Запада и тем более Востока. Их мотивы сводились лишь к обоснованию сначала династических, затем национальных претензий, а заодно и патентного приоритета. Удревнение династий имело целью освятить их феодальные права, фальсификация географических открытий – обоснование 100-летнего владения только что открытыми землями, дабы застолбить суверенитет наций, фальсификация истории науки и приписывание современных изобретений и открытий «гениям прошлого» типа Лавуазьё, да Винчи, Ломоносова или Ньютона – желанием избежать оплаты тех или иных патентов. Но в целом отсутствие научного подхода и желание примирить национальные версии и породило ту монструозную конструкцию Римского конгресса 1903 года, которая ныне преподаётся в школах, хотя и не выдерживает даже минимальной критики.

Таким образом, вывод о возможности срыва формационного перехода со ссылкой на исторические прецеденты, безоснователен. В реальности этих прецедентов не было. Они существуют только в рамках европейской мифологии (интересно, что США даже и не подумали озаботиться сочинением себе «древней истории», зато Таиланду, Индии, арабскому миру или Китаю колонизаторы насочиняли хотя и фрагментарную, зато многотысячелетнюю фэнтэзи-историю.).

Кроме исторических прецедентов М.Л.Хазин обосновывает свой вывод о возможности «отката цивилизации» также и экономическими аргументами. Их мы разберём в другой раз, а пока запомним, что в реальной истории прецедентов такого отката по причинам, имманентным характеру человеческого общества, не было.

2: Повлечёт ли крах капитализма деградацию мировой экономики?

Итак, даю обещанный мной ранее разбор прогноза М.Л.Хазина о возможном откате мировой экономики в связи с распадом глобального экономического пространства на валютные зоны.

Концепция кризиса капитализма М.Л.Хазина основана на классическом положении экономической науки о связи масштаба рынка с уровнем разделения труда. Чем рынок шире, тем глубже может быть специализации, а значит – тем выше производительность труда (в рамках индустриальной экономической модели). Например, если вы сравните рынки Москвы и Санкт-Петербурга, различающиеся в 3 раза по объёму, то обнаружите, что номенклатура предлагаемых товаров и услуг в Москве вдесятеро больше. На рынках городов типа Нижнего Новгорода или Екатеринбурга, где рынок втрое меньше питерского – номенклатура ещё в 10 раз меньше. Детализация рынка в среднем областном центре, который ещё втрое меньше Екатеринбурга, уступает московскому уже в 1000 раз. Что касается городов поменьше, то за чем-то, что выходит за номенклатуру сельпо, приходится ехать в крупные центры.

Аналогичная ситуация на оптовых рынках (в рамках уже целых стран или экономических объединений). Например, для существования собственного автомобилестроения необходимо иметь рынок размером не менее 50 млн. платежеспособных покупателей, для авиапромышленности – не менее 200 млн., а производство комплектующих для сложной техники требует выхода на рынки, где есть до миллиарда платежеспособных покупателей.

М.Л.Хазин убедительно показал, что начиная с XX века развитие шло только за счёт расширения рынков, причём за счёт последовательного уничтожения конкурирующих промышленных систем. В результате к концу XX века осталась одна глобальная индустриальная экономика, дальнейший рост которой оказался невозможен в связи с конечностью размеров Земли. В этой ситуации капитализм подошёл к неизбежному кризису, потеряв всякую возможность развития. Точнее сказать, даже не капитализм, а вся индустриальная формация в целом (СССР рухнул ещё ранее).

Такая постановка вопроса неизбежно влечёт следующий вопрос – есть ли жизнь после смерти, или что нас ждёт после неизбежного конца индустриальной фазы экономической формации, то бишь после краха капитализма? Для ответа на этот вопрос М.Л.Хазин привлекает данные о состоянии глобальной финансовой системы – основного регулятора индустриальной фазы экономической формации. Он справедливо констатирует, что система сия находится в глубочайшем кризисе, а точнее —  в предсмертном состоянии. При этом причиной предсмертного состояния он считает нещадную эксплуатацию финансовой системы для стимулирования спроса популистскими политиками в последние 35 лет. Поскольку ресурс такой стимуляции исчерпан, то невозможно даже удержание на нынешнем уровне спроса оказывается невозможным, так как потребление домохозяйств в западных экономиках превышает их доходы сегодня в среднем на 20-25%.

Сокращение спроса на 20-25% в результате невозможности дальнейшего наращивания кредитования домохозяйств запустит переходный процесс, в рамках которого производство сократится на такую же величину, с соответствующим снижением уровня дифференциации, что повлечёт дальнейшее падение доходов населения и снижение спроса. Это процесс будет продолжаться, пока уровень жизни и разделения труда не откатится примерно к уровню 30-х годов прошлого века. Правда, если сто лет назад за этим уровнем стоял потенциал модернизационных устремлений, то сейчас – фрустрация от осознания произошедшего краха, наподобие фрустрации советских людей в 90-е годы. Результатом такого обвала М.Л.Хазин и предрекает срыв постиндустриального перехода и откат человечества в «тёмные века», пока не накопится новый потенциал роста.

Эта концепция вполне логически непротиворечива и соответствует основам наших представлений об экономике. Спорить с ней возможно по двум пунктам. Рассмотрим их.

Первый пункт. Закон зависимости разделения труда от масштаба рынка хотя и является общим для всей экономической общественной формации, но несколько по-разному проявляется на разных её фазах. Например, в индустриальной фазе основой издержек производства являются затраты на тиражирование образца, в связи с чем Маркс, например, в своей теории только процесс тиражирования и описывает, пренебрегая стоимостью самого образца. Однако, тот же Маркс предсказывает, что в перспективе тиражирование удешевится, и его теория устареет. Именно этот процесс мы видим в последние десятилетия, когда автоматизации всё в большей степени исключает живой труд из процесса тиражирования, сводя его в пределе к нулю (и мы к этому пределу подошли довольно близко).  Поскольку живой труд остаётся лишь в сфере производства образцов, то и действие указанного закона постепенно переходит из сферы тиражирования образцов в сферу их производства.

Это влечёт некоторые следствия. На уровне тех рынков, которые характерны для индустриального уклада (оптовые и розничные товарные рынки) этот закон смягчается, вплоть до фактического снятия в пределе (когда живой труд окончательно окажется исключён из процесса тиражирования). По сути, постиндустриальный уклад даёт нам совершенно новый формат процессов производства и сбыта, в рамках которого системы тиражирования (ГПС и прочие репликаторы) приближаются к потребителю, а материализация идей становится частью дистрибьюции, но не производства товаров. Живой труд остаётся в сфере производства проектов товаров, их идей, то есть в сфере идеального. Как и предрекал Маркс, труд приобретает характер всеобщего.

Если для оптового товарооборота рынок существовал в границах государства или надгосударсвтенных объединений, типа ЕС, СЭВ, ВТО, а для розничного товарооборота единицей рынка является по сути город (населённый пункт), то для всеобщего товара объём рынка определяется границами культурного круга, для которого он производится (хотя есть товары, совершенно глобальные и универсальные, но они как раз будут малоценными и занимать небольшое место в бюджете потребителя). Поэтому действие закона переносится в совершенно новую сферу, и даже распад глобального финансового миропорядка на валютные зоны мало окажет влияние на ту экономику, которая формируется сейчас в процессе постиндустриальной реиндустриализации.

Второй пункт. Нетократическая экономическая теория существенно расходится с классической (а значит – и с М.Л.Хазиным) в оценке причин нарастающего кризиса финансовой системы.  Причина кризиса вовсе не в стимулировании за счёт её ресурсов спроса – собственно, а на что ещё имело бы смысл тратить её гигантский капиталотворческий ресурс? – а в изменении характера процессов управления в постиндустриальном мире.

Для индустриальной цивилизации был характерен информационный тип управления. Управление осуществлялось через информацию: сбор данных, построение образа объекта, выработка информационного воздействия на объект, реализация этого воздействия по имеющимся каналам информации.   Деньги как инструмент являются чисто информационным по своему характеру инструментом управления.

В то же время постиндустриальному обществу имманентен неинформационный тип управления. Разумеется, информационное управление остаётся в снятой форме на уровне инфраструктуры, то есть перестаёт быть управлением как таковым и становится просто инфраструктурой саморегуляции систем. Воздействие же на системы осуществляется сегодня неинформационным конструктами.

Именно процесс перехода к постиндустриальному обществу, постепенное внедрение неинформационных концептов управления, и привело к постепенному обесценению не только денег как регулятора, но и финансовой системы как инструмента управления экономическими и социальными процессами. Всё большее значение приобретает обладание нефинансовыми, сущностными ресурсами управления, которые их владельцы даже и не думают как-либо включать в процесс обмена на финансы. Деньги сохраняют своё значение на низовке, где сохраняется информационный характер саморегулирования социума.

Неспособность глобальной финансовой структуры приспособиться к новым условиям существования и влечёт её надвигающийся коллапс. М.Л.Хазин хорошо описал последствия этого коллапса для класса финансовых управляющих (банкиров) и их конвульсии в попытках вывернуться из ситуации (что невозможно в условиях непонимания ими природы краха системы). Пока одни группы расколовшейся финансовой элиты пытаются спасти хотя бы центральный фрагмент существующего порядка, а другие пытаются выстроить альтернативный порядок, нетократия и корпоратократия постепенно внедряют криптовалюты и неденежные расчётные системы, а параллельно с этим выводят оборот основных критических ресурсов-источников власти в новом обществе за пределы денежного обращения.

Поэтому крах финансовой системы не повлечёт, скорее всего, глобального экономического краха и распада экономики, поскольку неинформационные методы метаорганизации рынков уже достигнут такого уровня зрелости, чтобы удержать жизнеспособность локальных финансовых систем для обслуживания низового оборота. В то же время наиболее ценные ресурсы будут обмениваться уже на базе неинформационной интеракции.

Система управления, основанная на неинформационной интеракции пока только лишь формируется, но она уже показывает зубки в военной сфере и в сфере управления конкурентными преимуществами глобальных корпораций. Её становление идёт параллельно описанному М.Л.Хазиным процессу общего кризиса капитализма. Поэтому грядущий обвал индустриальной фазы экономической формации не означает крах и конец истории, а всего лишь являются частью более общего процесса смены фаз экономической формации. Параллельно с ослаблением управляющей способности финансовых структур, государств, информационных концернов идёт вызревание новых типов управления, новых общественных отношений.

Поэтому тёмных веков не будет. Будет успешный формационный переход. И неизбежный вслед за ним рывок прогрессивного развития человечества.

3: Исторический оптимизм и прогрессивный класс

Исторический оптимизм – свойство прогрессивных классов. Эти классы, находясь на прогрессивном тренде развития, сидят впереди успешное будущее – и достигают его, даже преодолевая тяжелейшие препятствия, которые могут возникать в процессе становления. Например, при переходе России из феодальной в индустриальную фазу экономической общественной формации (ЭОФ), исторический оптимизм был свойствен классу индустриальных рабочих и классу управляющих (номенклатуре), что позволило не только осуществить беспрецедентно быструю и успешную индустриализацию, но и победить в самой грандиозной войне человечества.

Таким же историческим оптимизмом обладал буржуазный класс в эпоху перехода западных обществ к индустриальной фазе. Это позволило ему не только разгромить феодальную Европу, но и завоевать практически весь остальной мир.

Сегодня страны бывшей Российской Империи находятся на периферии процесса постиндустриальной революции, становления новой экономической формации. В силу этого здесь крайне малочисленны постиндустриальные классы – как постиндустриальные производители, так и нетократия, а их классовое самосознание близко к нулю. В то же время основные классы индустриального общества – бюрократия, бюджетники, владельцы и рабочие дотационных производств – ощущают тот факт, что находятся в нисходящем тренде развития, идущем к скорой катастрофе. Это ощущение, хотя осознание этого факта они исступлённо гонят, порождает у них тяжелейший исторический пессимизм, тотальную депрессию устойчивого предсмертного состояния.

Эта депрессия в идеологической сфере неизбежно порождает химеры тотального мракобесия, которые заполонили сейчас сознание деклассирующихся  представителей умирающих классов. Разного рода формы бегства от рациональности, фанатичная приверженность мракобесным идеологиям типа мусульманского или православного фундаментализма и долбославия, радикализация антисемитизма, наукофобии, истерической гомофобии, идеология осаждённой крепости, попытки убедить себя, что посаженный олигархами для показа по телевизору клоун – не просто дееспособная фигура, но и значимая историческая личность, пародийное воспроизведение и постмодернистская реконструкция идеологий прошлого типа коммунизма, фашизма, нацизма, цезаризма, монархизма, либерализма – всё это явные симптомы конца времён.

Когда-то предсмертные конвульсии Российской Империи так же порождали химеры типа Гапона и Зубатова, Распутина и Штюрмера, черносотенцев, крестных ходов, которые весь 1917 год наполняли Петербург, масонов, кадетов, анархистов, монархистов, ряженых националистов ещё не придуманных наций и прочих клоунов.  Но феодальная Империя, неспособная к реформированию, не готовая к сотрудничеству с будущим, рухнула, разорванная внутренними противоречиями, радостно растравляемыми спецслужбами врагов и союзников. И когда она рухнула, то оказалось, что весь этот цирк смог пережить её всего на несколько месяцев, когда военный переворот отдал власть единственной силе, обладавшей историческим оптимизмом, и потому способной спасти нацию и создать дееспособное государство.

На момент взятия большевиками власти только индустриализация могла спасти страну – но индустриализация была лишь в самом зачатке. Они были партией индустриальных производителей, рабочего класса – но сам рабочий класс существовал лишь в нескольких городах, бывших островками посредь гигантской аграрной страны.

Маркс учил, что новые экономические отношения рождаются в недрах старых. Но феодальная Империя уже умерла, а новые индустриальные отношения были лишь в самом зачатке, лишь кое-где по стране. И это противоречие должно было быть устранено силой государственной власти, силой диктатуры партии, которая должна была сформировать класс, на который обопрётся, проведя тотальную индустриализацию.

Русский рабочий класс и ставшая его идеологом еврейская интеллигенция были горсткой в разливанном море деклассированных остатков феодальной цивилизации. Их окружало деклассированное столыпинской реформой общинное крестьянство, деклассированные мещане, деклассированные служивые развалившейся Империи. Но исторический оптимизм и ясное видение будущего, уверенность в успехе и победе, позволили этой горстке, этой соли Земли Русской, не только выстроить эффективное государство, но и осуществить грандиозную социальную революцию, осуществив формированную индустриализацию страны как раз к тому моменту, когда это было необходимо для выживания Русской цивилизации.

Впрочем, в истории России это – явление обычное. Консерватизм и косность мышления, нежелание осознавать изменение реалий в мире и адаптироваться к ним всегда приводило Россию к краху, поскольку старое общество распадалось до того, как вызревали в полной мере новые общественные отношения. В результате строить новое общество приходилось с нуля в миазмах распада и дестабилизации. Так пришлось Ивану Грозному осуществлять переход от родового строя к феодальному, формируя класс служивого дворянства, который не вызрел ещё к моменту распада родовой организации. Так пришлось Петру Великому строить имперский порядок, формируя классы чиновничества и буржуазии, несложившиеся естественным путём к моменту обвала феодальной структуры. Так пришлось Александру второму искать формы организации отношений в феодально-общинной стране, где крепостное право изжило себя раньше, чем сложились буржуазные отношения в деревне.

Сейчас – очередной этап этой вечной Русской драмы. Распад постсоветских производственных отношений идёт с гораздо большей скоростью, нежели становление новых экономических форм. Сегодня ещё в самом зародыше становление класса постиндустриальных производителей, ещё только намечается становление отечественной нетократии, а деклассирование бюрократии, бюджетников, феодально-олигархической верхушки идёт всё более нарастающим темпом, переходя в коло конца. Попытки Кургиняна удержать этот процесс, вырвать из него хотя бы часть деклассированных элементов, сформировать из них катехон, удерживающий российское общество от обрушения, оказываются бесплодными как раз по причине непонимания им сути СОВРЕМЕННОГО классового расклада, перспектив становления нового общества.

Кургинян всегда осознавал необходимость исторического оптимизма, пытаясь возгонять его метафизическими заклинаниями, чтением Богданова и Гёте, апелляцией к опыту прошлой успешной модернизации.  Не понял он только главного: исторический оптимизм есть свойство прогрессивного в данный момент класса, за которым будущее НА САМОМ ДЕЛЕ. И поэтому невозможно пробудить реальный исторический оптимизм у деклассированных элементов умершего советского общества, если не открыть им РЕАЛЬНУЮ перспективу влиться в этот новый прогрессивный класс, трансформироваться в него, стать его частью.

Ошибка в оценке классового расклада, понимания сути происходящего постиндустриального перехода и классовой борьбы, нежелание освоить современные методы социологического анализа и приверженность устаревшим методам анализа, адекватным реалия уходящего информационного общества и не позволяющим видеть реалии общества постинформационного – всё это сыграло с Кургиняном злую шутку. Вопреки своим субъективным целям и желаниям он превратился во всё более погружающегося в мракобесие реакционера, получив прозвище Гапона, сомкнувшись с силами мракобесия. Чем глубже осознание Кургиняном своего провала в возгонке из ничего «метафизического духа» исторического оптимизма, тем в больше степени он скатывается в пучину истерического мракобесия, от идеологии осаждённой крепости дойдя уже до прямой гомофобии и с трудом удерживаясь от антисемитизма. Дальше на этом пути – крах.

Я не буду обсуждать, сможет ли Кургинян переломить эту тенденцию или будет всё быстрее катиться по этому пути. Важно, что его пример может прояснить для многих моих читателей, в какой степени благие намерения не могут быть реализованы без реального понимания и знания сути происходящего процесса перехода к постиндустриальному обществу, к неинформационным инструментам управления, к новым производственным отношениям и новым формам национальной жизни. Хвататься за то, что само умирает и рухнет под грузом внутренних противоречий раньше, чем кто-то покусится на его уничтожение, пытаться удержать рушащееся и гнилое, не имея ясного плана строительства нового мира и уверенности в этом будущем – это сегодня путь в никуда.

Класс постиндустриальных производителей сегодня слаб и малочисленен, обладает лишь зачатками классового самосознания. Русская нетократия сегодня слаба и малочисленна, и не только не претендует на власть в странах бывшей России, но даже и не критикует имеющуюся власть в силу полного своего безразличия к уходящим формам национального существования. Но когда рухнут эти форматы, когда отбеснуются вызванные дестабилизацией демонические силы, только нетократия сможет осуществить формирование нового класса постиндустриальных производителей, процесс постиндустриализации и реиндустриализации русского общества в уже новом формате его существования.

Потому что сегодня только у этого класса есть исторический оптимизм.

shel-gilbo.livejournal.com/104549.html